«Работа с трудным прошлым не приближает нас к тому, чтобы у нас возникло правовое государство»
- Вкладка 1
Для чего нужна работа с трудным прошлым? Зачем она нам в России, и зачем она в других странах? Эта проблема, мне кажется, чрезвычайно существенная.
Первый блок вопросов, который тут возникает: является ли работа с трудным прошлым самоцелью или она служит чему-то другому? И если чему-то другому, то, например, чему? Для чего нужна проработка трудного прошлого в национальном масштабе? Для чего она случит условием? Вот если разобраться, то что у нас получится лучше, чем без этого?
Например, для успешного национального развития. Несомненно, есть такая концепция, что если мы не разберемся, то и развиваться не сможем. Но, к сожалению, это не так безусловно. Ярким примером является Китай, где разговор о трудном прошлом полностью исключен, а насчет национального развития — Китай явно стремится и даже, возможно, при моей жизни станет мировым лидером. И есть противоположный пример —ЮАР: работа проведена чрезвычайно интенсивная, а вот с национальным развитием очень неблагополучно.
Но, может быть, нужно говорить не о национальном развитии в смысле экономики или уровня коррупции, а об успешном развитии в гуманитарных сферах? Об исправлении настоящего в том, что касается защиты прав и свобод, восстановления законности и демократических норм? И вот тут очень велик соблазн сказать, что если мы не проработаем прошлое, то этого нам точно не видать. Что если мы не разберемся с тем своим несправедливым, жестоким, диктаторским, кровавым периодом истории, то мы не сможем в своей стране построить приличное с этой точки зрения существование.
Но, как кажется, для этого все-таки существуют политические инструменты. И здесь хороший пример — Испания, которая приступила к работе спустя тридцать лет после того, как закончился режим Франко и сам Франко умер. Тем не менее за эти тридцать лет, когда прошлое по соглашению сторон не обсуждалось, страна выстроила у себя демократическую систему — через круглые столы, через целую серию взаимодействий тех сил, которые еще недавно вели друг с другом кровавую гражданскую войну. А дальше демократическая страна с нормальной политической конкуренцией, с разными политическими партиями приступила к работе с трудным прошлым по инициативе левого правительство Сапатеро в 2004 году. Есть разные оценки того, как проходит этот процесс и способствует ли он всеобщему примирению или, скорее, идет политизация и возникает раскол не раскол, но серьезные разногласия, тем не менее и такой пример тоже есть.
Как быть там, где нет политических инструментов? Как, например, в нашей стране. К сожалению, работа с трудным прошлым не приближает нас к тому, чтобы у нас возникло правовое государство. В этом смысле, мне кажется, работа с трудным прошлым для некоторых социальных групп, которые в силу своих взглядов —либеральных, демократических, западнических — исключены из политического процесса, становится суррогатом политики.
Есть такая расхожая формула: мы должны это делать, мы должны работать с трудным прошлым, чтобы оно не повторилось. Но эта формула звучит сегодня далеко не так убедительно, как в послевоенные десятилетия, когда страны Запада вырабатывали свою космополитическую память, когда осуждение Холокоста стало центром памяти в Западной Европе, когда казалось, что если мы не разберемся с этим, не осудим, не покаемся, то фашизм, нацизм может вернуться. К сожалению, никогда ничего не повторяется в точности в том же виде. То, что в последнее время по всей Западной Европе появляются правые, националистические и даже ультраправые партии, означает, что все-таки так оно не работает.
Наконец — коллективное раскаяние. Это мы уже почти что переходим к самоцели. Здесь тоже возникает очень серьезный вопрос: кто и перед кем раскаивается? Можно представить, что следующие поколения несут ответственность за грехи отцов — по национальному признаку или по расовому, как, допустим, белые в ЮАР. Но по какому признаку это возможно в нашей стране? Про это много написано, и я не буду повторять, но в России очень трудно понять, кто сегодня является наследником тех, кого мы применительно к определенному периоду прошлого считаем палачами. И возможно ли рассчитывать на то, что если кто-то считает себя наследниками, то они покаются? Например, сотрудники госбезопасности, которые зовут себя чекистами, — трудно представить себе, чтобы даже самые интенсивные усилия заставляли их сделать это. А они действительно идейные убежденные наследники.
Но, может быть, работа с трудным прошлым – это все-таки самоцель? И нам надо просто избавиться от злой неправды. Даже за счет разногласий, которые возникнут в обществе, за счет того, что тогда примирение неизбежно отодвигается на второй план, может быть, нужно считать это самоцелью. Но тогда встает другой вопрос: а общество само считает, что ему это нужно? Если я правильно помню, то, согласно опросу, примерно половина наших соотечественников считает, что думать о репрессиях надо поменьше. В ЮАР было не так: к Манделе действительно шли за тем, чтобы он как-то переустроил общество на других основаниях. И вот что с этим делать? Само наше общество не идет к активисту исторической памяти, чтобы он с ним поработал. А значит, это всегда элемент некоторого навязывания.
Фрагмент дискуссии «Трудная память: сценарии для России», состоявшейся 27 мая 2020 года.
Фото: Радио Свобода.