Согласно выводу Алексиса де Токвиля, на базовом выводе которого построил свою книгу о реформах в СССР и Китае американо-китайский политолог Минксин Пей, книгу которого внимательно изучил Гайдар, реформы ведут к революции. Например, Михаил Горбачев сам называл перестройку революцией, отчасти, впрочем, имея в виду ее символическую связь с Октябрем-1917 — тогда это еще вызывало положительные аллюзии. Но ведь она и в самом деле предполагала революционные изменения, импульсом к которым стали начатые преобразования, прежде всего, политические.

Реформы 1990-х, которым дал политическую крышу Борис Ельцин, тоже привели к революции — буржуазной. Многие сегодняшние историки привыкли оценивать октябрь 1993-го как насилие одной стороны над другой, но вооруженный конфликт был результатом двоевластия, причем в течение долгого времени не было ясно, на чьей стороне окажется ключевой институт — армия. Об этом Гайдар тоже многократно и подробно писал. 1993-й был своего рода «догоняющей революцией», переутверждением власти Ельцина и его реформ, в марксистских терминах — именно буржуазных.

«Гипотеза Липсета», родом из работ Сеймура Липсета 1959−1960-х годов, временно подтвердилась в 2011–2012-м, когда продвинутые образованные городские слои, достигнув определенного уровня того самого буржуазного благосостояния, обнаружили потребность в люксовом товаре — демократии, правах человека, честной и регулярной ротации власти, которая не сдерживала бы порывы к модернизации (эти процессы происходили в 2011–2012 годах уже после кончины Егора Гайдара). Общество было модернизировано в экономическом, потребительском смысле, но средний класс — это не только доход и имущество, это еще и права и ответственность, в том числе за ротацию власти. Модернизация не сводится к рыночной экономике и гаджетам, прикладная демократия — тоже ее составляющая.

Эти зависимости работают — и лежат в основе теории модернизации. Однако Гайдар писал в «Долгом времени», что они могут быть менее жесткими, чем в теоретических построениях, хотя и считал теорию продуктивной, отметив ее детали в работе «Аномалии экономического роста». Больше того, современный этап политической истории показывает, что отклонения от гипотез бывают весьма серьезными: волна правопопулистских настроений и возникновение устойчивых автократий свидетельствуют, что тренды могут отклоняться или меняться. И тем не менее, хоронить классическую теорию модернизации вместе с наследием Липсета рано — гипотезу можно и нужно проверять на большом историческом отрезке.

Проблема транзита от коммунизма к капитализму — важнейшая для Гайдара. В том числе потому, что он принимал самое непосредственное участие в этих процессах — сначала как аналитик и участник рабочих групп, готовивших программы реформ, начиная еще с догорбачевских времен, а затем как реформатор-практик — министр, вице-премьер, глава правительства, депутат Госдумы, партийный деятель.

Перед приходом Михаила Горбачева к власти советская экономика находилась в состоянии стагнации и серьезной зависимости от экспорта энергоносителей, начиная с 1970-х годов, к чему добавлялась и скрытая инфляция. СССР был крупнейшим в мире импортером продовольствия. Грандиозные военные расходы подрывали бюджет и снижали уровень и качество жизни советских людей. Отраслевые лоббисты выбивали из государства деньги на гигантские стройки и "проекты века" вроде поворота сибирских рек (от чего власти отказались только при Горбачеве, и против чего выступал и Гайдар, используя такую трибуну, как журнал «Коммунист»). Незавершенное строительство стало перманентным бедствием. На скапливавшиеся на счетах граждан деньги нечего было купить: по оценкам Комиссии зампреда Совмина СССР Владимира Кириллина, чей доклад появился в 1979 году и стоил ему правительственной карьеры, 20%, а в 1978-м — уже 53% прироста сбережений образовалось в результате неудовлетворенного спроса. Эти средства использовались государством для расчетов по долгам. В результате к окончанию советской эры суммы в сберкассах были номинальными: на самом деле это были записи на счетах, а не сами деньги.

Деньги потратило агонизировавшее государство, не решившееся на радикальные реформы, предполагавшие болезненные меры, цена которых с годами только увеличивалась. Программы радикальных преобразований в течение последних лет перестройки готовились, и во множестве, но все они предполагали меры, выходившие за рамки социалистического выбора: приватизация, демонополизация, финансовая и бюджетная стабилизация, либерализация цен, свобода торговли. Ни одна из них — притом, что, например, «500 дней», «Согласие на шанс», программа Гайдара 1991 года были очень похожи друга на друга — при жизни СССР не была реализована. В результате советская экономика развалилась, а мероприятия по реанимации и созданию новой экономической системы легли на плечи уже правительства Ельцина-Гайдара.

Причины торможения реформ в поздний советский период крылись и в политических ограничителях — попросту боялись социальных последствий прежде всего реформы цен, и в объективной неспособности людей, сформировавшихся в советскую эру, понять, что без частной собственности и свободного рынка экономика не выживет. Как, впрочем, и страна. Потолком мышления большинства действовавшего поколения руководителей и многих экономистов были косыгинские реформы, упиравшиеся в «самостоятельность предприятий», которая без приватизации и демонополизации экономики обернулась стихийным переходом государственных средств в руки директоров — последствие вроде бы прогрессивного закона о предприятии 1987 года.

Многие наблюдатели полагают, что Советскому Союзу нужно было идти по китайскому пути. И как раз в книге Минксина Пея сравниваются условия реформ и сам ход преобразований в Китае и СССР / России.

Различий слишком много, чтобы говорить о возможности китайского пути для СССР или России, о чем, кстати, опять же неоднократно писал и Егор Гайдар. Во-первых, отмечал американо-китайский исследователь, существенно различался уровень экономического развития: Китай в момент начала реформ (1979) был аграрной страной, Советский Союз — индустриальной. Во-вторых, Китай был страной не урбанизированной (18,9% городского населения в 1979-м), в отличие от СССР (65,7% в момент начала горбачевских реформ в 1986-м); кроме того, уровень неграмотности в Китае составлял в 1982 году 23,7% населения. В-третьих, реформы в Китае начались с экономики, в СССР — с политической сферы.

Несмотря на эти различия, были и схожие черты: реформы начались в результате «кризиса преемничества» — в Китае в 1976—1978-м, в Советском Союзе — в 1983−1985-м. Пей предполагал, что выход из авторитаризма и из коммунизма отличаются друг от друга: посткоммунистический транзит предполагает и демократизацию, и маркетизацию (с точки зрения исследователя, авторитарные режимы уже маркетизированы, с чем, впрочем, можно спорить). То есть это был «двойной транзит». Книга увидела свет в 1994 году, когда уже были известны первые неустойчивые результаты и гайдаровских реформ, и политического противостояния, которое все еще продолжалось. В те годы под вопросом была и устойчивость демократии и рынка в России, и возможность — в китайском случае — развития экономического либерализма без демократизации. Кроме того, Пей обращал внимание на то, что в таких политических системах возможно реверсивное развитие или вырождение авторитаризма в тоталитаризм.

Реформы начинались потому, что это был вопрос выживания системы — об этом открыто говорили и Ден Сяо Пин, и Михаил Горбачев. Лозунг вьетнамских реформ, которые начались параллельно с горбачевскими — «обновление или смерть». И вот как раз инсайдерские мнения и истории времен попыток реформирования позднего советского социализма собраны в книге Майкла Эллмана, профессора Университета Амстердама, и Владимира Конторовича, профессора Хаверфорд Колледжа, выпускника Новосибирского университета, до 1977-го — работника Вычислительного центра Министерства легкой промышленности Украины. Эта книга, увидевшая свет в 1998 году, содержит уникальные свидетельства самых разных людей изнутри советской системы, прежде всего экономической (Госплан, Госснаб, академические и ведомственные институты), но и включая тех, кто был занят в военной сфере или в области ВПК.

По определению сотрудника Госплана СССР, одного из авторов сборника Геннадия Зотеева, советская система казалась в 1980-е «неэффективной, но стабильной». И в это логике — «спокойствия и инерции» — годами работали ключевые учреждения, включая тот же самый Госплан. Моисей Эйдельман, экс-директор НИИ ЦСУ СССР, писал, что руководители государства всерьез полагались на официальную статистику, которая, среди прочего, завышала темпы роста советской экономики. Вадим Медведев, секретарь ЦК в горбачевские времена, отмечал, что в начале 1980-х рост производства в стране остановился, а доходы населения начали переживать спад. Вадим Кириченко, директор НИИ Госплана (а затем и последний глава статистического ведомства СССР), вспоминал, что в первой половине 1980-х именно Михаил Горбачев организовывал серьезные дискуссии по вопросам экономической политики (не случайно тогда же началась работа Комиссии Политбюро по совершенствованию хозяйственного механизма, в которую были вовлечены через НИИ системных исследований молодые экономисты из групп Егора Гайдара и Анатолия Чубайса). И уже в то время дебаты фокусировались на проблеме ценовой политики и субсидий.

Существенная часть информации о ВПК шла «мимо» ЦСУ и направлялась только высшим руководителям государства. Многие статьи бюджета были засекречены и о реальном положении дел могли не знать даже секретари ЦК. Структурный перекос экономики в сторону военных отраслей и военного заказа был невероятного масштаба. Три лобби — военное, топливно-энергетическое и аграрное — перетягивали на себя основную часть ресурсов экономики. Гигантомания в проектировании различных объектов и, соответственно, незавершенное строительство стали характерными чертами вырождавшейся поздней советской экономической системы.

При этом, по оценке одного из ведущих советских социологов Владимира Шляпентоха, в целом население СССР поддерживало политику партии и правительства и предпочитало принимать реальностью такой, какой она была. Это равновесие настроений руководство и боялось нарушить. Новочеркасский синдром — страх повышения цен и ответного социального недовольства, которое вылилось в 1962 году в протесты и кровавое столкновение с властями, удерживало руководство страны и в горбачевские времена от неизбежной либерализации цен.
Схожий психологический синдром действовал в военной сфере: опыт поражений первых месяцев Великой Отечественной войны 1941 года способствовал тому, что власти готовы были участвовать в гонке вооружений, лишь бы сохранить паритет с вероятным противником — США. Цена вопроса не имела значения. Притом, что 23 страны были квалифицированы как потенциальные враги, а союзниками считались шесть стран Варшавского договора и еще семь государств (по приводимой в сборнике оценке заместителя начальника Генштаба Андриана Данилевича). «Вы собираетесь воевать практически со всем миром!» — возмущался министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе в разговоре с военными. Помощь союзникам тоже стоила очень дорого, но любые попытки поставить под сомнение ее необходимость блокировались. 64 тысячи танков — священная цифра, которой должен был достигать советский ВПК в соответствии с расчетами военных. Что уж говорить о ядерном оружии…

Впрочем, по замечанию Виталия Шлыкова, интеллектуала, аналитика, сотрудника ГРУ, американцы «победят нас не потому, что у них больше танков, а потому что у них больше think-tanks», то есть аналитических учреждений.

Одна из фундаментальных проблем советской экономики состояла в том, что в военно-промышленном комплексе было занято гигантское число людей, и схлопывание ВПК означало возникновение множества социальных проблем. Что и произошло, но опять-таки поздняя советская власть на подобного рода сокращения не решалась, оставив решение этого болезненного вопроса реформаторам из российского правительства 1990-х.
Милитаризация экономики действительно, по мнению инсайдеров, была одним из ключевых факторов разрушения экономической системы.

Что касается преувеличения экономических достижений СССР, то не только Григорий Ханин, усомнившийся в адекватности советской статистики, пересчитывал показатели роста, остановившегося в 1980-е (его доклады пугали официальных экономистов и привлекали внимание КГБ). Такая работа была проделана и собственно статистиками. Моисей Эйдельман приводил результаты работы Госкомстата России по переоценке данных советской экономики за 1961−1990 годы, произведенных по более чем 200 ее секторам в начале 1990-х: рост ВНП был завышен в 1,7 раз, национальный доход — в 2,1 раз, рост производства в 2 раза, машиностроения и металлургии — в 3,2 раза.

Геннадий Зотеев писал, что Госплан работал по принципу «автопилота». В 1982 году этот сотрудник главного экономического учреждения подготовил записку по поводу плана 12-й пятилетки, особо отметив, что три главных сектора — АПК (Горбачев), ВПК (Устинов), ТЭК (Долгих) поглощают 85% всех инвестиций. Оставшиеся 15% недостаточны для поддержания работы всех остальных отраслей.

Идея ускорения, которая стала знаковой для начального периода перестройки, прорабатывалась еще в начале 1980-х. Но накачка инвестициями машиностроения при планировании нереалистичных цифр не была выходом из состояния нулевого роста советской экономики. Тот же Зотеев, как потом и другие инсайдеры, отмечал ограниченность инженерного, не экономического, мышления нового секретаря ЦК по экономике и будущего премьера СССР Николая Рыжкова. Персональный фактор имел значение в торможении именно тех реформ, которые действительно было нужны — то есть рыночных. И Игорь Простяков из Совмина Союза, и Вадим Кириченко, и Евгений Ясин, работавший в конце 1980-х в Комиссии по экономической реформе, и Владимир Можин, реформаторски ориентированный зам зав экономическим отделом ЦК КПСС, отмечали «технический» подход экономических и политических властей к проблемам экономики при полном невнимании к финансовой составляющей.

Закон о предприятии (сердцевина реформы, запущенной Пленумом по экономике в июне 1987-го) и закон о кооперативах, несколько раскрепостив частную инициативу, привели к росту зарплат в кооперативном секторе при сохранившемся уровне заработной платы в государственном секторе. Как отмечал Евгений Ясин, фактически возникла двухсекторная экономика. Начались активные дискуссии о либерализации цен, в основном сводившиеся к разным моделям их постепенного административного освобождения. Латентная инфляция все равно проявляла себя — например, производители выпускали якобы новые продукты, которые оказывались более дорогими.

По свидетельству Владимира Можина, реальной политической или аппаратной силы, которая могла бы лоббировать радикальные реформы, не было. Сотрудники экономического отдела ЦК, работавшего на соответствующую Комиссию Центрального комитета, не были достаточно влиятельны с точки зрения формулирования программы реформ, но поучаствовали в работе над документом «Первые 100 дней» президента СССР Горбачева, который, как и все остальные программные документы, не был реализован.

В то же самое время с конца 1989 года начали появляться разные варианты программ, в том числе и прежде всего под эгидой Комиссии по экономической реформе, которую возглавлял зампреда Совмина СССР академик Леонид Абалкин. Ключевыми авторами реформаторской программы перехода к рынку были сотрудники Комиссии Евгений Ясин и Григорий Явлинский. Позже появлялись и другие варианты программ. «400 дней» команды Явлинского трансформировались в «500 дней». В августе 1990 года была предпринята попытка скрестить программы Явлинского Совмина Союза, что сделать не удалось. Последующие попытки подготовить согласованную программу продолжались при участии множества экономистов-академиков в течение всей осени 1990-го. Горбачев на реформы не решался, Рыжков не был готов к радикализации возможной трансформации экономики, Ельцин взял на вооружение как политическое орудие программу «500 дней».

Как отмечал Владимир Можин, «академические экономисты не очень помогали реформам. Они не были готовы к столь резкому повороту событий и часто ограничивались советами общего характера. Продолжительная идеологическая изоляция тоже играла свою роль. Только самые молодые экономисты имели теоретические представления о рыночной системе, но в то время они не были близки к руководству».

В 1988–1989 годах в СССР приезжала команда экономистов, которых возглавлял Джордж Сорос, у них были встречи и в ЦК, и на уровне Николая Рыжкова. Но миссия закончилась ничем. Весной-начале лета 1991-го готовилась советско-американская программа «Согласие на шанс» — работу возглавляли Григорий Явлинский и Грэм Алиссон. Однако она не получила поддержки в американских верхах, потому что предполагала слишком масштабную западную помощь, а в Соединенных Штатах побаивались, что в СССР начнутся антидемократические процессы, и деньги будут потрачены впустую. На лондонской встрече G-7 в июле 1991-го в целом была одобрена помощь менее радикальной программе Совмина Союза, но произошедший в августе 1991-го путч снял и эти вопросы с повестки дня.

Ситуация вышла из-под контроля. Притом, что свидетели событий и инсайдеры говорили о том, что обвальная деградация экономики шла с 1989 года — как раз тогда и началась «гонка программ», ни одна из которых не была реализована. Огромный — до 30% ВВП дефицит бюджета, латентная инфляция, становившаяся явной, падение ВВП — реалии того времени. В отсутствие политической воли к реформам на союзном уровне, и политически, и экономически рыночные преобразования переходили на республиканский уровень.
Интересен вывод одного из инсайдеров: военная угроза со стороны и Запада, и Китая была сильно преувеличена, а СССР, точнее, лоббисты армии и ВПК, могли сколь угодно долго имитировать военно-политическую и идеологическую конфронтацию, «надувая ее фиктивный компонент».

Груз всех этих нерешенных проблем лег на плечи российского правительства реформ. В начале 1992 года Леонид Абалкин написал в одной из статей вполне мудрые слова: «Меня часто спрашивают об отношении к реформам „команды Гайдара“. И я имею моральное право сказать: не мешайте, пусть в конце концов хоть кто-то осуществит свою программу, нельзя всех прерывать на полпути». Он их приводит в своей книге, хранящейся в одном из книжных шкафов Гайдара — «К цели через кризис. Спустя год…». Она увидела свет в 1992 году и явно была внимательно прочитана хозяином библиотеки.

И здесь самое время вернуться к работе американо-китайского исследователя. Результаты реформ, отмечал Минксин Пей, кажутся неоднозначными в краткосрочной перспективе и разочаровывающими в долгосрочной. Базовый вопрос — смогут ли следующие поколения государственных и гражданских деятелей вести ответственную политику при более слабом государстве. В России гражданское общество оказалось слабым, и вектор дальнейшего развития пошел по пути укрепления государства. По Пею, наихудшая комбинация. По Гайдару, — тоже. От такого сценария он и предостерегал еще в работе «Государство и эволюция», написанной в 1994 году.