В нашей стране стало общим местом ругать то, что происходило в России в 1990-ые гг. В политический язык прочно вошла фраза «проклятые» (как вариант — «лихие») 90-ые. Причем критика 90-х происходит со всех сторон: власть, широкие слои населения и даже некоторые «либеральные экономисты». Когда послушаешь их, невольно вспоминаешь фразу учителя из фильма «Доживем до понедельника», комментирующего подобные скоропалительные суждения: «То и дело слышу: „Жорес не учёл, Герцен не сумел, Толстой недопонял“. Словно в истории орудовала компания двоечников». На наш взгляд, крайне важно разобраться как в мотивах такого неприятия 90-х, так и понять, насколько обоснованы такие взгляды.
Так уж получилось, что критика 90-х, как правило, концентрируется на фигуре Егора Тимуровича Гайдара, чье правительство начало либеральные преобразования в России. Как ни странно, наиболее преуспел на этом поприще не какой-нибудь левый политик или писатель, а Андрей Николаевич Илларионов, считающий себя либеральным (в классическом понимании этого слова) экономистом. Он обвиняет Гайдара во всех смертных грехах: никудышный экономист, неэффективный политический деятель и просто нечистый на руку человек. Мы работаем в Институте, созданным Егором Тимуровичем и носящим в настоящее время его имя, имели возможность обсуждать проблематику реформ 90-х лично с ним и с его ближайшими коллегами, ознакомиться с документами той эпохи. Мы видели, как болезненно переживал Егор Тимурович все перипетии новейшей российской истории. Во многом это стало причиной его преждевременной смерти. Поэтому мы считаем своим долгом развеять некоторые мифы, созданные вокруг его имени, показать, что большинство обвинений построено на игнорировании исторического контекста, подтасовке фактов и манипулировании цифрами. Для нас это скромная дань уважения тому, что сделал для России Егор Тимурович Гайдар.
Так уж получилось, что критика 90-х, как правило, концентрируется на фигуре Егора Тимуровича Гайдара, чье правительство начало либеральные преобразования в России. Как ни странно, наиболее преуспел на этом поприще не какой-нибудь левый политик или писатель, а Андрей Николаевич Илларионов, считающий себя либеральным (в классическом понимании этого слова) экономистом. Он обвиняет Гайдара во всех смертных грехах: никудышный экономист, неэффективный политический деятель и просто нечистый на руку человек. Мы работаем в Институте, созданным Егором Тимуровичем и носящим в настоящее время его имя, имели возможность обсуждать проблематику реформ 90-х лично с ним и с его ближайшими коллегами, ознакомиться с документами той эпохи. Мы видели, как болезненно переживал Егор Тимурович все перипетии новейшей российской истории. Во многом это стало причиной его преждевременной смерти. Поэтому мы считаем своим долгом развеять некоторые мифы, созданные вокруг его имени, показать, что большинство обвинений построено на игнорировании исторического контекста, подтасовке фактов и манипулировании цифрами. Для нас это скромная дань уважения тому, что сделал для России Егор Тимурович Гайдар.
Владимир Назаров, Кирилл Родионов
Часть 1. Почему не любят 90-ые?
Власть критикует прошлое, чтобы подчеркнуть свои собственные успехи (неважно, что значительная их часть либо уходит корнями в те же 90-ые, либо основана на нефтяном благополучии). На 90-ые можно списать и многие проблемы современной России.
Почему в обществе утвердилось отрицательное отношение к 90-ым? Начало 90-х было не самым легким временем для нашей страны: гибель Империи, крушение иллюзий и надежд (в том числе и в виде денег на сберегательных книжках, за которые в реальной жизни ничего нельзя было купить), необходимость менять работу и философию жизни. «Чтоб ты жил в эпоху перемен» — гласит китайская мудрость-проклятие. Вместе с тем, перемены — не прихоть команды реформаторов, а объективная необходимость: страна была больна, но болезнь была вызвана не реформами Гайдара, а десятилетиями нерыночного хозяйствования советской элиты, паразитировавшей на бесконечном терпении народа, а начиная с 1970-х гг. — на нефтяной ренте.
На вопрос, почему некоторые «либеральные экономисты» и просто люди с либеральными ценностями ругают 90-ые, ответить значительно сложнее. Здесь, скорее всего, доминируют две причины. Во-первых, политическая борьба с нынешней властью. С этой точки зрения крайне удобно связать действующую власть с болезненным восприятием широких слоев населения экономических реформ 90-х. Вся постсоветская история при таком походе превращается в номенклатурно-чекистский заговор с целью присвоения советской собственности: «Под лозунгом борьбы с коммунистами Чубайс и Гайдар создали квази-коммунистический чекистский режим»1. Во-вторых, может иметь место элементарная личная обида или зависть: одни реформаторы вошли в историю, их имена так или иначе, но займут свое место в учебниках, а другие так и остались «либеральными экономистами». В каждом конкретном случае соотношение этих мотивов может быть различным, но оба они — не самые верные помощники для повышения объективности восприятия исторических процессов.
Наиболее полно такую оценку историческому наследию 90-х дал А. Н. Илларионов: «Во второй половине 1980-х годов в СССР начался переход от имперского государства с авторитарным политическим режимом и экономикой бюрократического торга к свободному обществу. К настоящему времени этот переход остается незавершенным… Ни полностью свободной экономики, ни правового общества, ни демократической политической системы в России создать пока не удалось. Полученные результаты заставляют оценить данную попытку Большого перехода в целом как незавершенную и неудачную. Ее неудача объясняется — наряду с рядом объективных и субъективных факторов — главной причиной: отсутствием у лиц, находившихся во власти и принимавших ключевые управленческие решения, мировоззрения свободного человека, критически необходимого для создания свободного общества»2.
Несмотря на то, что в такой оценке человеку с либеральными взглядами, безусловно, импонирует жесткая характеристика современной России, в целом такие суждения являются достаточно спорными.
По сути, заявляется следующее:
— если процесс незавершен, значит, он неудачен;
— если что-то не удалось, виноваты в основном люди во власти.
Однако с точки зрения формальной логики незавершенный процесс не тождественен неудаче, а субъективно-идеалистическая точка зрения, что исторические процессы определяются, главным образом, выдающимися деятелями, безусловно, имеет право на существование, но вряд ли может претендовать на монополию в современной исторической науке. Проще говоря, большой вопрос, могут ли управленцы со «свободным мировоззрением» «в один прыжок» сделать все общество свободным, если свобода и ответственность не являются устойчиво доминирующими ценностями всего общества.
Необъективная критика реформ 90-х со стороны либералов представляется наиболее опасной для развития рыночных и демократических институтов, так как искусственно противопоставляются и сталкиваются люди схожих политических и экономических взглядов. В этом случае «либеральные экономисты» начинают подыгрывать нелиберальной власти.
Отдельные элементы этой критики могут быть вполне справедливы. Реформаторы допускали тактические и стратегические просчеты. Заслуженными могут быть и упреки в адрес отдельных членов команды реформаторов. Некоторые из них действительно, мягко говоря, небезупречны, ведь революции задумываются романтиками, реализуются фанатиками, а их плодами пользуются проходимцы. А в России в это время произошла Великая революция3.
Для больших революций также характерно прохождение определенных этапов: умеренная фаза революции (в нашем случае это горбачевская перестройка), радикальная фаза (реформы Ельцина-Гайдара), «термидор» — спад революционных настроений, поиск широкого общественного консенсуса и постепенное укрепление государства (с конца 1993 г.), реставрация (с конца 1990-х гг.)4.
В этом плане многие процессы, малоприятные для человека либеральных взглядов носят во многом объективный исторический характер:
1) великие революции неизбежно заканчиваются реставрацией старых институтов, но не всегда это полный возврат: меняется элита (формируются новые группы интересов), появляются новые идеи, часть ограничений, характерных для предреволюционного периода, снимаются, общество становится более подготовленным к дальнейшей трансформации. Это справедливо и для современной России: несмотря на доминирование государственно-олигархического капитализма, все-таки, большинство граждан существенно расширили свои права собственности, многие беспрепятственно выезжают за рубеж и видят, как устроена жизнь в развитых странах, участвуют в хоть и несовершенных, но рыночных отношениях. Вместе с тем, реставрация нерыночных механизмов регулирования и сжимание пространства демократических свобод объективно обусловлены процессом постреволюционной стабилизации, а не является злым умыслом либералов, пытавшихся проводить рыночные реформы во время радикальной фазы революции;
2) как показывает опыт великих революций, для всех их фаз нехарактерно построение развитых демократических институтов: для этого нет ни социального, ни политического капитала. Великая революция5 означает глубочайший кризис государства, а демократические процедуры не могут внедряться и иметь сколько-нибудь существенное значение в условиях кризиса государства и отсутствия иных институтов, способных создать монополию на насилие. В этой связи, многие демократические действия элиты того времени (свободные выборы, многочисленные уступки Б. Н. Ельцина и Е. Т. Гайдара Парламенту, направленные на недопущение насилия) являлись результирующей трех основных причин:
— неприятием обществом насилия как способа разрешения сложившихся противоречий6;
— объективной слабостью государства, когда приказ о силовом решении того или иного вопроса просто мог быть проигнорирован людьми в погонах;
— личными качествами руководства исполнительной власти России (Б.Н. Ельцин и Е.Т. Гайдар), которые явно предпочитали несиловые методы решения конфликтов.
Вместе с тем, неприятие населением насилия, слабость государства и личные качества лидеров не являются достаточными условиями для построения развитого демократического общества. Необходим консенсус элит, подкрепленный их экономическими интересами, когда демократические процедуры воспринимаются как наиболее предпочтительный вариант защиты прав собственности. Этот консенсус должен формироваться, в том числе за счет «давления снизу» — консолидированного и осознанного запроса общества на демократию. Затем этот консенсус должен вылиться в формирование принятых всем обществом демократических процедур, с помощью которых большинство населения может менять власть в стране. В начале 90-х годов — во время радикальной фазы революции — не было и не могло быть консенсуса внутри элиты, значительная часть собственности еще не была приватизирована (следовательно, элита решала задачу присвоения собственности, а не формирования институтов, защищающих права собственности), а экономические трудности достаточно быстро переориентировали запрос общества с требований демократии и рынка на требования порядка и социальной стабильности.
В этой связи многие упреки реформаторам начала 90-х — не по адресу, критиковать надо не их, а революционный процесс, что достаточно глупо (это как критиковать, что летом тепло, а зимой холодно).
Почему в обществе утвердилось отрицательное отношение к 90-ым? Начало 90-х было не самым легким временем для нашей страны: гибель Империи, крушение иллюзий и надежд (в том числе и в виде денег на сберегательных книжках, за которые в реальной жизни ничего нельзя было купить), необходимость менять работу и философию жизни. «Чтоб ты жил в эпоху перемен» — гласит китайская мудрость-проклятие. Вместе с тем, перемены — не прихоть команды реформаторов, а объективная необходимость: страна была больна, но болезнь была вызвана не реформами Гайдара, а десятилетиями нерыночного хозяйствования советской элиты, паразитировавшей на бесконечном терпении народа, а начиная с 1970-х гг. — на нефтяной ренте.
На вопрос, почему некоторые «либеральные экономисты» и просто люди с либеральными ценностями ругают 90-ые, ответить значительно сложнее. Здесь, скорее всего, доминируют две причины. Во-первых, политическая борьба с нынешней властью. С этой точки зрения крайне удобно связать действующую власть с болезненным восприятием широких слоев населения экономических реформ 90-х. Вся постсоветская история при таком походе превращается в номенклатурно-чекистский заговор с целью присвоения советской собственности: «Под лозунгом борьбы с коммунистами Чубайс и Гайдар создали квази-коммунистический чекистский режим»1. Во-вторых, может иметь место элементарная личная обида или зависть: одни реформаторы вошли в историю, их имена так или иначе, но займут свое место в учебниках, а другие так и остались «либеральными экономистами». В каждом конкретном случае соотношение этих мотивов может быть различным, но оба они — не самые верные помощники для повышения объективности восприятия исторических процессов.
Наиболее полно такую оценку историческому наследию 90-х дал А. Н. Илларионов: «Во второй половине 1980-х годов в СССР начался переход от имперского государства с авторитарным политическим режимом и экономикой бюрократического торга к свободному обществу. К настоящему времени этот переход остается незавершенным… Ни полностью свободной экономики, ни правового общества, ни демократической политической системы в России создать пока не удалось. Полученные результаты заставляют оценить данную попытку Большого перехода в целом как незавершенную и неудачную. Ее неудача объясняется — наряду с рядом объективных и субъективных факторов — главной причиной: отсутствием у лиц, находившихся во власти и принимавших ключевые управленческие решения, мировоззрения свободного человека, критически необходимого для создания свободного общества»2.
Несмотря на то, что в такой оценке человеку с либеральными взглядами, безусловно, импонирует жесткая характеристика современной России, в целом такие суждения являются достаточно спорными.
По сути, заявляется следующее:
— если процесс незавершен, значит, он неудачен;
— если что-то не удалось, виноваты в основном люди во власти.
Однако с точки зрения формальной логики незавершенный процесс не тождественен неудаче, а субъективно-идеалистическая точка зрения, что исторические процессы определяются, главным образом, выдающимися деятелями, безусловно, имеет право на существование, но вряд ли может претендовать на монополию в современной исторической науке. Проще говоря, большой вопрос, могут ли управленцы со «свободным мировоззрением» «в один прыжок» сделать все общество свободным, если свобода и ответственность не являются устойчиво доминирующими ценностями всего общества.
Необъективная критика реформ 90-х со стороны либералов представляется наиболее опасной для развития рыночных и демократических институтов, так как искусственно противопоставляются и сталкиваются люди схожих политических и экономических взглядов. В этом случае «либеральные экономисты» начинают подыгрывать нелиберальной власти.
Отдельные элементы этой критики могут быть вполне справедливы. Реформаторы допускали тактические и стратегические просчеты. Заслуженными могут быть и упреки в адрес отдельных членов команды реформаторов. Некоторые из них действительно, мягко говоря, небезупречны, ведь революции задумываются романтиками, реализуются фанатиками, а их плодами пользуются проходимцы. А в России в это время произошла Великая революция3.
Для больших революций также характерно прохождение определенных этапов: умеренная фаза революции (в нашем случае это горбачевская перестройка), радикальная фаза (реформы Ельцина-Гайдара), «термидор» — спад революционных настроений, поиск широкого общественного консенсуса и постепенное укрепление государства (с конца 1993 г.), реставрация (с конца 1990-х гг.)4.
В этом плане многие процессы, малоприятные для человека либеральных взглядов носят во многом объективный исторический характер:
1) великие революции неизбежно заканчиваются реставрацией старых институтов, но не всегда это полный возврат: меняется элита (формируются новые группы интересов), появляются новые идеи, часть ограничений, характерных для предреволюционного периода, снимаются, общество становится более подготовленным к дальнейшей трансформации. Это справедливо и для современной России: несмотря на доминирование государственно-олигархического капитализма, все-таки, большинство граждан существенно расширили свои права собственности, многие беспрепятственно выезжают за рубеж и видят, как устроена жизнь в развитых странах, участвуют в хоть и несовершенных, но рыночных отношениях. Вместе с тем, реставрация нерыночных механизмов регулирования и сжимание пространства демократических свобод объективно обусловлены процессом постреволюционной стабилизации, а не является злым умыслом либералов, пытавшихся проводить рыночные реформы во время радикальной фазы революции;
2) как показывает опыт великих революций, для всех их фаз нехарактерно построение развитых демократических институтов: для этого нет ни социального, ни политического капитала. Великая революция5 означает глубочайший кризис государства, а демократические процедуры не могут внедряться и иметь сколько-нибудь существенное значение в условиях кризиса государства и отсутствия иных институтов, способных создать монополию на насилие. В этой связи, многие демократические действия элиты того времени (свободные выборы, многочисленные уступки Б. Н. Ельцина и Е. Т. Гайдара Парламенту, направленные на недопущение насилия) являлись результирующей трех основных причин:
— неприятием обществом насилия как способа разрешения сложившихся противоречий6;
— объективной слабостью государства, когда приказ о силовом решении того или иного вопроса просто мог быть проигнорирован людьми в погонах;
— личными качествами руководства исполнительной власти России (Б.Н. Ельцин и Е.Т. Гайдар), которые явно предпочитали несиловые методы решения конфликтов.
Вместе с тем, неприятие населением насилия, слабость государства и личные качества лидеров не являются достаточными условиями для построения развитого демократического общества. Необходим консенсус элит, подкрепленный их экономическими интересами, когда демократические процедуры воспринимаются как наиболее предпочтительный вариант защиты прав собственности. Этот консенсус должен формироваться, в том числе за счет «давления снизу» — консолидированного и осознанного запроса общества на демократию. Затем этот консенсус должен вылиться в формирование принятых всем обществом демократических процедур, с помощью которых большинство населения может менять власть в стране. В начале 90-х годов — во время радикальной фазы революции — не было и не могло быть консенсуса внутри элиты, значительная часть собственности еще не была приватизирована (следовательно, элита решала задачу присвоения собственности, а не формирования институтов, защищающих права собственности), а экономические трудности достаточно быстро переориентировали запрос общества с требований демократии и рынка на требования порядка и социальной стабильности.
В этой связи многие упреки реформаторам начала 90-х — не по адресу, критиковать надо не их, а революционный процесс, что достаточно глупо (это как критиковать, что летом тепло, а зимой холодно).
2
Трудный путь к свободе. Интервью А. Илларионова // Континент. 2010. № 145.
3
См. подробнее: И. В. Стародубровская, В. А. Мау. Великие революции. От Кромвеля до Путина. М., 2004.
4
Жесткое разграничение по времени различных этапов революции возможно при высоком уровне насилия и/или смене власти (классический пример — Великая французская революция, где каждый этап революции ознаменовывался насильственной сменой власти). При низком уровне насилия и/или сохранении у власти отдельных представителей «старой элиты» этапы революции неизбежно размываются. Так, некоторые элементы реставрации можно найти даже во время радикальной фазы революции, хотя доминирующим процесс сворачивания рыночной демократии становится только начиная со второго строка президентства В. В. Путина.
5
Великая революция отличается от обычной тем, что происходят многоступенчатые резкие изменения институциональной матрицы, а не просто одноактный переход из одного качественного состояния в другое. Для простоты можно сравнить Великую французскую революцию 1789 г., которая прошла несколько кардинально отличающихся друг от друга стадий (умеренные, якобинская диктатура, термидор, наполеоновский период, реставрация бурбонов) и революцию 1830 г. во Франции, когда дело ограничилось сменой элиты (к власти пришли представители буржуазии) и перестановкой акцентов с усиления институтов, направленных на упрочнение позиций земельной аристократий, на развитие институтов, способствующих становлению буржуазного общества.
6
Е. Т. Гайдар, анализируя причины относительно мирного характера событий конца 1980-х — начала 1990-х гг., утверждал, что важнейший фактор, предотвративший масштабную гражданскую войну в России, это «сама зрелось городского, образованного, позднесоциалистического общества, резко отличающая его от раннеиндустриальных стран, переживавших крестьянские революции». См. Гайдар Е. Т. Аномалии экономического роста // Гайдар Е. Т. Сочинения. Т. 2. М.: Евразия, 1997. С. 463.