Екатерина Шульман. Политика и мораль. Совместимы ли они?
- О лекции
- Видео
- Текст
16 марта в Европейской гимназии состоялась лекция политолога, доцента Института общественных наук РАНХиГС, колумниста газеты «Ведомости» Екатерины Шульман. В мероприятии, приуроченном к дню рождения Егора Гайдара 19 марта, приняли участие старшеклассники Европейской гимназии, гимназии №45 имени Л.И.Мильграма, а также школы с углубленным изучением экономики № 1301 имени Е.Т. Гайдара.
Темой лекции стала проблема совместимости политики и морали. Часто говорят, что политика - грязное дело. Это мнение возникает по двум причинам: во-первых, политическая деятельность воспринимается как связанная с властью и борьбой за административные посты, то есть здесь разыгрываются ценные ресурсы и сталкиваются серьезные интересы, а во-вторых, соблазн преступить мораль возникает в любой ситуации, где имеются иерархически выстроенные отношения.
С другой стороны, моральные нормы, если обратиться к ценностям и истории их бытования в обществе, тоже не есть незыблемые категории. Нормы имеют свойство смягчаться и ожесточаться при смене разных исторических периодов, недопустимые вещи становятся обыденными и наоборот. Собственно, как меняются эти ценности, изучается в исследовании World Values Survey c начала 1980-х командой социолога Рональда Инглахарта. И эти исследования ценностей показали, что люди в целом склонны к конформизму и принятия правил жизни в сообществе. Поэтому, как считает Екатерина Шульман, политика и мораль могут быть вполне совместимыми, если принимать во внимание, что сами политики и те, кто их судят, придерживаются ценностей и моральных норм, принятых именно в их сообществах.
Екатерина Шульман: Я благодарю организаторов, Фонд Егора Гайдара и руководство Европейской гимназии за возможность выступить перед такой прекрасной молодой аудиторией. Предыдущие лекции — чтоб не сглазить — были чрезвычайно удачными, я надеюсь, что и эта будет вам интересна и полезна.
Мое прошлое выступление ровно год назад, в эти же самые числа, было озаглавлено вопросом: «Можно ли быть оптимистом в России?» Как и тогда, нынешнее свое выступление, названное «Политика и мораль. Совместимы ли они?» хочется начать с того, что называется «спойлер». На вопрос, можно ли быть оптимистом в России, я тогда сразу ответила: да, можно, — и дальше попыталась обосновать свое мнение. По поводу того, совместимы ли мораль и политика, — да, разумеется, совместимы. Более того, никакого специфического противоречия между моральным планом и планом политическим, между общественно-политической деятельностью и соблюдением нравственных принципов, на самом деле, не существует.
Откуда возникает это кажущееся противоречие? Почему часто говорят, что политика — грязное дело? Почему это более грязное дело, чем бизнес, чем среднее образование, чем изготовление еды, чем какая-то любая другая человеческая деятельность? Это мнение возникает по двум причинам. Прежде всего, политическая деятельность — это деятельность, связанная с властью. Вообще определение политики и политического — большой камень преткновения в науках об обществе, в том числе и в моей родной политической науке. Существует множество определений, и самое общее из них, которое является в максимальной степени предметом научного консенсуса: «политическое — это касающееся власти». Все, что имеет отношение к власти, имеет отношение и к политике. Как вы понимаете, это расширенное определение, оно вносит в сферу политического целый ряд занятий и сфер, которые обычно не считаются к ней принадлежащими. Потому что вопрос о власти решается и в личных отношениях между людьми, и в бизнесе, и в любой производственной активности. Везде, где есть коммуникация, везде, где есть обмен, везде, где есть производство и потребление, возникает и вопрос о ресурсах, и вопрос о власти.
Вообще для нас, политологов, все есть политическое. Это, наверное, такая профессиональная деформация. Но даже если понимать политику в узком смысле как борьбу за административные посты, как борьбу за власть в обыденном понимании этого процесса, то, разумеется, все, что касается власти и ресурсов, является для людей ценным либо сверхценным. Там разыгрываются очень большие призы, сталкиваются очень серьезные интересы. Поэтому считается, что соблазн преступить моральные нормы больше для тех, кто облечен властью, нежели для тех, кто ею не облечен.
На самом деле, каким образом возникает соблазн преступить моральные нормы, каждый из нас может видеть, когда мы оказываемся в ситуации иерархической. То есть когда мы оказываемся старшими, главными и имеющими власть над теми, кто не может нам возразить. Для нынешней моей аудитории, видимо, можно привести не так много примеров. Но, на самом деле, это испытывает каждый человек, который становится родителем. Когда у тебя появляется ребенок, которому, в общем, некуда от тебя деваться, ты понимаешь, до какой степени тебе нужны моральные ограничения, чтобы, что называется, не давать себе воли. Потому что когда ты можешь сделать, в общем, много чего, и никто тебе не возразит, и никто тебя не остановит, то многих людей от этого, что называется, шатает. Они начинают позволять себе нечто, что потом их самих удивляет, типа: как я мог кричать на бедного ребенка, зачем же я так сделал, я вообще не знал, что я такой. Может быть, кто-то из вас видел это в своих отношениях с младшими, особенно если у вас есть младшие братья и сестры. Или с теми, кто моложе вас в школьной иерархии. Часто бывает, говоришь или делаешь что-нибудь такое, на что потом с изумлением смотришь: боже, зачем это я так. Это, торжественно выражаясь, соблазны власти.
Кроме того, люди, облеченные властью, находятся в специфическом информационном пузыре. Если говорить совсем упрощенно, то они слышат только то, что хотят слышать. Контакт с реальностью для них, в общем, затруднен. Мы с вами, так называемые «простые люди», хотя я не люблю это определение, находимся в перманентном контакте с реальностью. Если мы очень многое начнем себе позволять, то она к нам постучится в окно, и мы встретим какой-то отклик и отпор. Это нас ограничивает, держит в пределах разумного. Люди, находящиеся на административных постах, в общем, имеют мало шансов с этой самой реальностью соприкоснуться. Поэтому довольно часто они не столько преднамеренно преступают моральные нормы, сколько не знают, что они их преступают. Они слышат только одобрение, они получают ту информацию, которая соответствует их предварительным ожиданиям. Это называется научным термином confirmation bias, то есть подтверждение того, что вы уже знаете. Вы подбираете себе информацию так, чтобы слышать приятное, подтверждающее вашу правоту, мудрость, верность принятых вами решений.
На самом деле, как это выглядит, может понять каждый из нас, не занимая высших административных постов, на примере жизни в социальных сетях. Мы читаем ленту. Лента состоит из наших друзей. Неприятных нам людей, которые говорят что-то, что мы не хотим слышать, мы оттуда выкидываем. В крайних случаях вообще их забаниваем. Ну их, зачем они нужны, такие противные. В результате мы оказываемся в прекрасном мире, где все нас любят, все нас одобряют, все нами восхищаются, все думают так, как мы. А теперь представьте, что вы не просто ждете одобрения своим нарядам, или котикам, или пирогам, которые вы испекли, а принимаете решения, затрагивающие жизнь тысяч людей. Или сотен тысяч. Или даже миллионов. При этом все, что вы слышите, — это одобрение. Это восхищение вашим вчерашним мудрым решением, которое так замечательно удалось, и, соответственно, ожидание от вас следующего мудрого решения.
Для чего я, собственно, вам это рассказываю. Не для того, чтобы вы посочувствовали людям, которые находятся на высоких или высших административных постах. Для того чтобы обеспечить им контакт с реальностью, обеспечить им некоторую базовую адекватность, придуманы основные демократические механизмы, главный из которых — ротация. То есть смена начальников путем выборов. Соответственно, в нормальной демократической системе при наличии нормального демократического механизма они просто особо не успевают пребывать в своем прекрасном мире иллюзий и всеобщего восхищения. Как только они отрываются от реальности окончательно, реальность приходит к ним в виде избирателей.
Что, на самом деле, нам с вами важно понимать, когда мы говорим о морали? Мне бы хотелось немножко рассказать вам о том, что науки об обществе вообще думают, и изучают, и знают о наших моральных принципах. О тех нормах, которыми мы руководствуемся. Откуда они вообще берутся? С одной стороны, кажется, что мораль — это нечто стабильное и неизменное. Вот есть десять заповедей, есть базовые гуманистические принципы, сформулированные еще древними греками, есть категорический императив Канта — «не делай другому то, что не хочешь, чтобы делали тебе», есть Протагор с его максимой «человек — мера всех вещей», есть евангельские нормы — пожалуйста, бери и руководствуйся. Кажется, что это нечто древнее, базовое и неизменное. На самом деле, с трансформациями, с изменениями, которые происходят в обществах, трансформируются и моральные нормы, то есть представления о приемлемом.
Теоретически все согласны с тем, что надо делать хорошо и не надо — плохо, но в чем именно выражается делание хорошего и делание плохого — зависит от состояния общества, от того этапа, на котором оно находится. Эти изменения непрерывны, и по этой самой причине они не очень сильно нами замечаются, мы не чувствуем изменения моральных норм. Но если мы поднимемся на некоторый уровень рефлексии и оглянемся назад — ну, для этого нужно прожить немножко дольше, но тем не менее, — мы вдруг можем увидеть, что то, что двадцать лет назад считалось совершенно нормальным, вдруг перестает считаться таковым. И наоборот. Например, в ходе прогрессивного развития человечества все менее и менее приемлемыми становятся практики, связанные с насилием. В целом, человечество становится менее жестоким. Все менее приемлемой является смертная казнь. Слава богу, помаленьку в прошлое уходят большие фронтальные войны, то есть не вооруженные конфликты как таковые, а войны между государствами с применением всей силы государственной машины убийства. Как выработались нормы отношения к мирному населению во время военных конфликтов, к военнопленным?
Нормы того, что называется, семейно-половой морали, тоже, в общем, смягчаются. За супружескую измену уже не убивают, незаконнорожденных детей тоже не топят. Даже физические наказания для детей являлись раньше общепринятой нормой в странах первого мира, люди не понимали, что в этом, собственно говоря, такого. Сэмюел Джонсон, известный британский лексикограф XVIII века, писал, что гораздо лучше применять в школе физические наказания, чем устраивать соревнования между учениками. Почему? Потому что если ребенок боится розги, то он боится розги, учит свой урок, и на этом все заканчивается. А так вы учите братьев и сестер ненавидеть друг друга. Понятно, в чем была его мысль? Тогда она казалась ему совершенно правильной и гуманной. Заставляя детей соревноваться между собой, вы их ставите в жестокие отношения конкуренции. А то, что вы его выпороли, — ну, выпороли и выпороли, почесался и дальше пошел. То есть тогда не казалось, что в этом есть что-то необыкновенное.
Еще пример: пытка как инструмент судебного расследования применялся в римском праве по отношению к, например, рабам в любом статусе, то есть даже если раб был свидетелем, для начала разговора его подвергали пыткам. Подозреваемых пытали вплоть до уже вполне себе цивилизованных лет европейской истории. Мишель Монтень, французский философ XVI века, спорил в своих опытах с этой мыслью. Но эта мысль была предметом консенсуса для абсолютно всех юристов Европы в это время. Ну а как с ним по-другому, с подозреваемым, он же иначе будет запираться, он же правду-то не скажет, а нам правда нужна, мы же добиваемся истины и справедливости. Так вот, Мишель Монтень задавал вопрос: «Чем он [подозреваемый] ответственен за ваше незнание?» Почему он должен подвергаться страданиям за то, что вы чего-то не знаете? Сейчас нам кажется это само собой разумеющимся — действительно, зачем же человека на дыбу вешать из-за того, что вы его в чем-то подозреваете.
Так вот, я могу сказать, что лет через двадцать, бог даст, а может быть, и раньше, наше очень распространенное ныне предварительное заключение в уголовном процессе будет казаться такой же варварской практикой, как досудебная пытка. Тот же самый вопрос относительно подозреваемого, который задавал Монтень, я задаю относительно подозреваемого, который сидит в СИЗО. Чем он ответственен за ваше незнание? Почему вы запираете человека по подозрению в каком-то преступлении? Почему для того, чтобы следователю было удобнее работать, вы подвергаете человека жестокому и бесчеловечному обращению? Сейчас, когда этот вопрос возникает у суда, встает представитель обвинения, представитель следствия и говорит: он может скрыться, он может повлиять на других участников процесса, он что-то еще там может сделать нехорошее, поэтому давайте его запрем в камеру до суда. Так вот, это еще один небольшой шаг, который сделает человечество, и, оглядываясь назад, люди будут изумляться: как мы вообще могли это делать? Как мы могли быть такими дикими, такими варварами? Вот что такое трансформация норм, вот что такое трансформация морали.
На основе чего возникают и развиваются моральные нормы? С точки зрения наук об обществе, социологии, политологии и антропологии, например, не существует такого понятия, как менталитет, — это слово, которое вы, может быть, многократно слышите, но это нечто вроде гомеопатии, совершенно ненаучное понятие. Под менталитетом обычно подразумевается некая характеристика того или иного народа, которая является неизменной. Вот у нас такой менталитет, мы любим переходить дорогу на красный свет. А у кого-то другой менталитет, они много работают и зарабатывают много денег. Так вот, это все антинаучная болтовня, никакого менталитета не существует. Что существует? Существует то, что наука называет ценностями. Эти ценности меняются. Как они меняются и как их изучают? Скажем об этом несколько слов, потому что это важно.
Существует известнейшее всемирное исследование под названием “World Values Survey” — «Всемирное исследование ценностей». Оно проходит с 1981 года, а с конца 1980-х — и в России. Проводит его профессор Рональд Инглхарт с коллегами. Всем, кто занимается социумами, оно, в общем, известно. Что это такое? Это исследование, в ходе которого людям задают вопросы, скажем так, наводящего характера, потому что в принципе, если спросить человека в лоб, типа: «А что у тебя есть святого?» или «Каковы твои моральные принципы?», он обычно говорит какую-нибудь ерунду.
Соцопросы вообще — сложное искусство, потому что респондент, тот, кто отвечает, — он, в общем, хитрый и склонен увиливать от прямого ответа. Поэтому, кстати говоря, когда вы слышите в СМИ, например, результаты всяких соцопросов, типа «Любите ли вы своего начальника так, как он хочет быть любимым?», имейте в виду, что процент, который вам показывают, — это не процент от всех граждан, а процент от согласившихся отвечать. А проклятье современной опросной индустрии — это очень высокий процент отказывающихя. В России он доходит до 70%. Просто представьте это в себе. Из 10 людей, к которым обращается поллстер — тот, кто проводит опросы, — 7 посылают его. Только трое соглашаются отвечать. Это первое, и второе: имейте в виду, что когда человек отвечает на прямой вопрос, то он скорее говорит не то, что он сам думает, он, может быть, за минуту до этого не думал ни о чем таком, он приблизительно пытается угадать, что от него хотят услышать. Люди хотят быть хорошими, мы — не только россияне, а вообще люди — конформисты по своей природе. Это свойство здоровой психики. Если вы не социопат, то вы в принципе хотите одобрения тех, кто рядом с вами. У этого есть хорошая сторона, есть плохая сторона, но просто имейте в виду, что это так. Люди — здоровые люди — конформисты. На этом основан известный социологам принцип так называемой «спирали молчания». Обычно ее объясняют в том духе, что люди боятся говорить — типа у меня есть мнение, а я его скрываю. На самом деле, спираль молчания не об этом. Спираль молчания о том, что человек не думает ничего, ему вообще эта тема может быть неинтересна, он отвечает так, как, он думает, от него ждут, чтобы он ответил. Он хочет выглядеть хорошим и, соответственно, дает некий хороший, правильный ответ.
Это было отступление о сложностях опросов, теперь вернемся к нашему Инглхарту. Итак, довольно длинный список вопросов. Я сейчас попрошу показать на экране список вопросов, касающийся России. Мы не будем его весь читать, потому что, как вы видите, там много довольно всяких страниц, и циферок, и букв. Что, собственно, я вам хочу показать? Чтобы вы понимали, какого рода вопросы задают людям во всем мире. Что для нас в жизни важно? Свободное время, политика, ценности, работа, религия. Уровень счастья: вы сейчас скорее счастливы, скорее несчастливы, совсем несчастливы, вообще не знаю. Здоровы ли вы? Здоровы, совсем не здоровы, помираю, все хорошо. Дальше был длинный список, какие качестве вы бы считали нужным воспитывать у детей в семье? Опять же, не смотрите на эти цифры, не углубляйтесь, просто обратите внимание на то, какой контур пытаются обрисовать опрашивающие. Можно выбрать пять качеств, какими должны быть дети: религиозные, независимые, творческие, послушные, склонные к самовыражению, удовлетворенные жизнью. Не совсем то же самое, что счастье. Счастье — это скорее эмоциональный фон, удовлетворенность жизнью — это оценка параметров, то есть человек говорит: в принципе, у меня все нормально. Или: нет, вообще я лузер. А счастье может не зависеть от обстоятельств, хотя, конечно, эти вещи взаимосвязаны.
Ужасно важный для России параметр — уровень доверия. Один из, я бы сказала, базовых социальных конструктов. Уровень доверия — его высота или его низость — прямо коррелируется с экономическим положением в обществе. Страны с низким уровнем доверия — бедные. Страны с высоким уровнем доверия — богатые. В экономике, социологии и политологии не так много прямых корреляций, но эта есть. Какое это отношение имеет к России, мы еще с вами скажем, когда будем смотреть, собственно, на карту ценностей. Участие в общественных организациях — религиозных и нерелигиозных. В каких из них вы участвовали, знаете ли вы какие-то из них. Это тоже, в общем, про связанность, про connectivity, как говорят социологи, про то, насколько люди склонны работать вместе, взаимодействовать друг с другом.
Кто вам не нравится? С какими группами вы не хотели бы жить по соседству. Вот люди другой расы, больные СПИДом, иммигранты, гомосексуалисты, люди другой религии, пьющие или, например, удивительный параметр — живущая вместе, но не состоящая в браке пара. Волнует ли вас, что ваши соседи не зарегистрированы в ЗАГСе. Бывают люди, которых это волнует. Люди, которые говорят на другом языке. Дальше идут вопросы, связанные с ролями мужчин и женщин. Кто как должен работать, должны женщины зарабатывать или не должны. Детско-родительские отношения. Важно ли вам мнение родителей? Должны ли мать работать? Мужчины — лучшие лидеры, чем женщины? Надо ли учить девочек, или пусть бегают неграмотные? Должны ли девочки зарабатывать деньги? Важно ли домашнее хозяйство, или это так, ерунда? Свобода выбора — есть ли у вас? Это уже почти политический вопрос. Marital status — вопросы о семейном статусе, женат или не женат, состоите ли в отношениях и так далее.
Почему я вам это все показала? Здесь нет вопросов о политике. Здесь нет вопросов, довольны ли вы властью. Здесь нет вопросов, голосуете ли вы. Здесь даже нет прямых вопросов типа «хороший ли вы человек и не нарушаете ли вы десять заповедей». Но из ответов на эти вопросы складывается некая картина, которую потом исследователи наносят на карту. Я сейчас попрошу показать большую красивую картинку с разноцветными облачками. Это и есть знаменитая карта ценностей Инглхарта, на которую молятся все исследователи обществ, в том числе многие политологи.
Что на ней нарисовано? Две оси. Вертикальная ось — это ценности, от традиционных до секулярно-рациональных. Что значит секулярный? Светский, рациональный. Баллы — от -2,5 до +2,5. Традиционные ценности — термин довольно невнятный и в публичном пространстве часто употребляющийся совершенно не к месту. Это не те ценности, которые были у вас вчера, у вас вчера могли быть какие-то совершенно другие ценности. Традиционные ценности — это в самом общем виде ценности коллективистские. То есть это приоритет общины, семьи над индивидуумом, над отдельным человеком, это, в общем, более низкая, подчиненная роль женщин, это высокая роль религии, это отрицательное отношение к таким вещам, как сожительство без брака, аборты, гомосексуализм, однополые браки, такого рода штуки. В общем, в грубом виде можно сказать, что это религиозное сознание против научного, сознание коллективистское, общинное против индивидуалистического, секулярного, светского.
Горизонтальная ось — это ценности выживания и безопасности против ценностей прогресса и самовыражения. Нам важны обе оси, но на эту мы будем обращать особое внимание. Приоритет ценностей выживания и безопасности обозначает, что человек и, соответственно, социум, предпочитают больше сохранять, чем развивать, имеют, опять же, низкий уровень доверия, боятся внешних угроз и угроз внутренних, не доверяют окружающему миру, не ждут хорошего от будущего, считают, что скорее в прошлом было лучше, чем сейчас. Приоритет ценностей самовыражения и прогресса говорит о том, что люди скорее настроены на саморазвитие, на достижения, не столько боятся потерять, сколько хотят приобрести. Вот это противопоставление двух наборов ценностей. В чистом виде никто не придерживается ни одних ценностей, ни других. Они все существуют в некоторой смеси. Длинный набор вопросов, который я вам перед этим продемонстрировала, позволяет, в общем, более-менее определиться, у кого чего больше.
Что мы здесь видим? Мы видим облачка, в которые Инглхарт объединяет страны с похожими ценностями. Красное — это orthodox, православные страны. Вот Россия. Облачка, как видите, сгруппированы либо по языковому принципу, либо по религиозному. Балтийские страны являются преимущественно протестантскими, конфуцианские страны — Китай, Япония, Тайвань, Северная Корея. Протестантская Европа, Северная Европа. Англоговорящие страны — США, Великобритания, Канада, Ирландия — тут у людей бывает разная религия, но они объединены. Католическая Европа — большое облако, объединяющее от Венгрии до Франции, страны франкоговорящие, италоговорящие, испаноговорящие, даже, видите, Чешская республика сюда попала. Африкано-исламские страны — тоже достаточно большой комплекс стран, здесь не только Африка, Азербайджан тоже сюда попал, но это страны действительно ислама. Не очень большая Южная Азия, тут еще и Юго-Восточная Азия, отдельно стоит Индия, и к ней более-менее близки Вьетнам, Таиланд и почему-то Кипр. Латинская Америка должна была бы быть, наверное, близка к католической Европе, поскольку это в основном страны католические, и действительно, смотрите, что интересно, здесь Польша. Почему она здесь? Потому что там в гораздо большей степени превалируют традиционные, религиозные, общинные ценности. Когда мы видим эту картину, результаты выборов в Польше, которые изумляют многих политологов, неожиданно перестают нас изумлять.
Что для нас здесь интересно применительно к России, к ее месту на этой карте? По шкале традиционного — секулярного мы с вами довольно высоко, я бы даже сказала, мы очень высоко. Беларусь, как ни странно, еще выше нас, но смотрите, мы выше кого? Мы выше всего англоговорящего мира — Великобритании, Соединенных Штатов, Канады. Посмотрите на Канаду, сверхпрогрессивную страну, посмотрите на США, насколько они ближе к традиционным ценностям, вот нулевой меридиан, на нем практически, чуть повыше, стоит Великобритания, ниже него стоят Соединенные Штаты. Мы с вами на уровне Австрии, выше Франции, чуть-чуть выше Швейцарии. Выше нас только уж совсем нехристи — Северная Европа. Посмотрите на Китай — сверхиндивидуалистическая страна, на самом-то деле. Где там наше прекрасное конфуцианство, уважение к старшим, община, любовь к традиции… Видите, насколько отличаются реальные ценности людей, потому что людей-то спрашивают про реальные вещи: про их детей, про их работу, про их счастье, про их здоровье, про их жену и мужа, да? И тут-то своя рубашка ближе к телу, они начинают говорить совершенно не то, что транслируют им официальные медиа, или официальная пропаганда, или как о них вообще думают в мире.
Вопрос: Но вы же сами сказали, что не все отвечают. Может, большинство тех, кто ответил бы по-другому и сместил бы все страны ниже, просто не отвечают…
Екатерина Шульман: Или наоборот, выше. То есть они настолько традиционалисты, что даже боятся разговаривать с поллстерами? Смотрите, да, процент отказов действительно велик. Но процент отказов в социологии тем выше, чем более политически, я бы сказала, заряжен вопрос. Про политику люди очень легко отказываются говорить. Про свое, семейное процент отказов, в общем, ниже. Да, мы должны принимать во внимание, что это не все люди, а только те, которые согласились поговорить. Тем не менее, это исследование идет много лет, мы сейчас с вами посмотрим на него в динамике с 1981 года. Если одни отказались в одно десятилетие, то другие согласятся в следующее. На больших временных отрезках такого рода искажения, в общем, сглаживаются. Даже в политических опросах мы — те, кто пытаются исследовать социальную реальность, — стараемся смотреть на динамику. Не на то, что прямо сейчас ВЦИОМ опубликовал какой-нибудь опрос, а на то, что было 10 или 20 лет назад. Это дает хоть какую-то картину. Но в целом — да, разумеется, вы правы, это не все люди, это только те, кого поллстеры сумели поймать, загнать в угол и там допросить.
Итак, продолжаем наше с вами исследование. С точки зрения индивидуализма, с точки зрения ощущения, что я сам за себя, и, что самое печальное, с точки зрения крайне низкого уровня доверия, Россия у нас далеко ушла от всех традиционных ценностей и от всех тех стран, которые эти ценности поддерживают. Но обратите внимание, насколько Россия близка к начальной точке отсчета по шкале «безопасность против прогресса». На этом уровне, если мы проведем вертикаль, с нами рядом кто будет? Страны, гораздо более бедные, чем мы. Есть те, кто еще ближе туда, это тоже все бедные страны — Украина, Молдова. Азербайджан — не бедная страна, но тоже чрезвычайно не доверяет внешнему миру. Посмотрите, насколько дальше, например, Грузия, Кыргызстан, боже мой, Замбия и Эфиопия. И те что-то хотят, хотят развиваться. Впереди планеты всей с этой точки зрения — тут вот все просто — развитые, богатые, прогрессивные страны. Можно провести здесь, например, линию отсечения, и мы увидим почти без исключений те страны, которые, в общем, хорошо развиваются, являются более-менее демократиями. Я не знаю, почему Колумбия такая прогрессивная, но даже у них сейчас, между прочим, идет вполне демократический прогресс. Вот эта роковая линия.
Если наложить на эту карту карту с данными уровня доходов, то мы увидим, что с точки зрения боязни будущего, недоверия к внешнему миру и зацикленности на сохранения и безопасности мы стоим рядом со странами, которые гораздо беднее нас. То есть мы в некоторой степени ведем себя как люди, которые живут в подвале и питаются гречкой, хотя, в общем, у них есть деньги на то, чтобы жить лучше. Но они боятся, или не понимают, как можно жить лучше, или думают, что скажут соседи, или думают, что если я вылезу из подвала, то тут-то мне дадут по голове и отберут всю мою гречку. Это является очень большим тормозом для развития. Низкий уровень доверия, о котором я упоминала, — это проклятие бедных стран, которое удерживает их в бедности. Низкий уровень доверия — это постоянно действующий налог на любую социальную транзакцию. Любой обмен кого угодно с кем угодно становится дороже, медленнее и беднее, если покупатель и продавец, государство и гражданин, избиратель и политик не доверяют друг другу.
Если у вас низкий уровень доверия, вы постоянно за это платите. Вы содержите бесконечную армию охранников, бесконечную армию юристов, бесконечную армию бухгалтеров, проверяющих и контролирующих органов, правоохранителей, вообще людей в погонах. По числу представителей правоохранительных органов на тысячу населения мы с вами занимаем первое место в мире, причем не просто первое место в мире, а после нас — некоторая пустота, а дальше идут такие страны, как, например, Китай. Мы обогнали всех. Нигде нет стольких полицейских, нигде нет стольких прокурорских, нигде нет столько контролеров, проверяющих людей, занимающихся безопасностью. Безопасность — это наш фетиш. Мы всей страной служим безопасности. Ловушка этого типа мышления состоит в том, что чем больше вы бережете то, что у вас есть, думая, что все хотят на вас напасть и это отобрать, тем меньше у вас есть что охранять. Если вы не развиваетесь, если вы не зарабатываете, если вы бережете свой ресурс, на который, как вы считаете, покушается все человечество, то вы становитесь все беднее и беднее.
Давайте посмотрим в динамике, как выглядели эти ценности за время исследования. Сейчас мы увидим ролик, который в занимательной анимационной форме продемонстрирует нам, как двигались эти точки за время, так сказать, осмотра. И давайте вернемся к вопросу о том, как это все связано, собственно говоря, с моралью. Когда мы говорим, что мораль, нравственные нормы, нормы поведения в обществе вырастают из ценностей, мы должны держать в голове вот эту самую замечательную картинку. Что характерно для нашего социума? Высокий индивидуализм, низкое доверие и приоритет ценностей выживания над ценностями развития. Почему это так, в общем, понятно.
Смотрите, в России эти осмотры начались с 1989 года. Был момент, когда Россия сдвинулась еще сильнее влево. В начале 1990-х приоритет ценностей безопасности над ценностями выживания стал еще более ярко выраженным. Понятно, это ответ на низкий уровень безопасности в окружающей действительности. А потом немножечко мы продвигаемся вправо, но не настолько, насколько могли бы, учитывая тот экономический рост и рост благосостояния, который произошел за это время. И немножко, незначительно, но все-таки опознаваемо мы движемся сверху вниз, то есть становимся чуть-чуть ближе к традиционным, коллективистским, традиционным ценностям.
Итак, какой вывод из этих прекрасных научных данных мы можем сделать? Что бы нам с вами ни говорили, наше общество не религиозное, а светское. Высшей ценностью для наших с вами сограждан является семья. Семья понимается узким образом, это то, что называется у антропологов «нуклеарная семья» — дети и их родители. Не распространенная семья, не большая община, как это бывает в других социумах, например, в исламских странах. Поэтому, когда вам начинают говорить про то, что у нас все чрезвычайно православные, не стоит это воспринимать буквально. Потому что до 80% при опросах называют себя православными и около5% людей выполняют хоть какие-то религиозные предписания, ходят в церковь, держат посты — в общем, делают хоть что-то, что демонстрировало бы их православность, кроме поездок на кладбище в Пасху. Соответственно, роль церкви в обществе связана, скорее, с тем, насколько церковь близка к государственному аппарату, чем с тем, насколько она владеет душами, скажем так, паствы. То есть ничего подобного, например, Польше, ничего подобного исламским странам у нас в политике не может происходить, это будет искусственно навязано сверху.
Далее. Наше положение по горизонтальной шкале очень много нам скажет о том, почему люди ведут себя так, а не иначе. В любой ситуации выбора для наших с вами сограждан сохранение и безопасность важнее, чем развитие. Что это такое с поведенческой точки зрения? То есть, если у вас есть деньги, вы скорее вложите их в консервы и гречку, опять же, и спрячете где-нибудь у себя в кладовке, нежели потратите их на образование или на путешествия. Люди не склонны вкладывать деньги в себя, а склонны вкладывать их в вещи. Вообще ценят материальные предметы. Низкомобильны, боятся перемещаться куда бы то ни было, не очень понимают, насколько материальное является плодом их трудов, их вложений, думают, что оно как-то им так достается. Какое с точки зрения, так сказать, нравственности общество описывает нам эта картина? Это не общество с высоким уровнем насилия. Я могла бы вам показать графики со снижением у нас уровня насильственной преступности, снижения числа убийств на 100 тысяч населения, есть такая статистика. При том что полицейское ведомство немножко приукрашивает свои данные, точнее говоря, принимает ряд мер, чтобы они были покрасивее, все же эти цифры достаточно reliable, им в достаточной степени можно доверять с точки зрения тенденций. Нравы в семьях стали очевидным образом мягче за последние 20 лет, и сейчас на волне того, что называется очередной модернизацией, эти нравы, эти нормы меняются в сторону большего учета интереса женщин и детей. Это совершенно несомненно, я надеюсь, что вы являетесь живым примером этого самого меняющегося отношения.
Специфика нашего с вами публичного пространства состоит в том, что силами медиа часто транслируется гораздо более насильственный, варварский дискурс, чем тот, который люди применяют в своих семьях, в своей частной жизни, которым они руководствуются в действии. Опять же, если опрашивать людей, они все будут за смертную казнь. Но, опять же, физически наказывать детей стали меньше. Даже отношение к государственному насилию стало, скажем так, более настороженным и нервным, и мы это видим по тем случаям полицейского насилия, или насилия в тюрьмах, или неправильных судебных решений, которые становятся предметом значительного общественного внимания. Это все симптомы, скажем так, нравственной трансформации.
Если говорить о том, что плохого в этом приоритете ценностной безопасности. Люди, в общем, хотят придерживаться ценностей гуманных и даже прогрессивных. Но в любой ситуации давления они легко от них отступают. Беда наших сограждан, если у них есть беда, не в том, что они мракобесы, не в том, что они кровожадные, а в том, что они не очень считают возможным, потому что они считают очень небезопасным, отстаивать свою точку зрения, отстаивать свою систему ценностей. Россияне отличаются специфической нравственной или, точнее говоря, поведенческой лабильностью. Они очень склонны принимать форму сосуда. Обычно это называют трусостью, но мне не нравится этот термин. Можно это назвать, наоборот, такой специфической законопослушностью в условиях государства, которое само употребляет закон для насилия, или не соблюдает его, или соблюдает его так, что лучше бы оно этого не делало. Люди склонны адаптироваться к имеющимся обстоятельствам и не сопротивляться им. Чем дальше мы будем продвигаться по этой карте вправо, чем больше ценности индивидуума, самовыражения, развития, прогресса станут для людей важными, тем меньше они будут соглашаться, тем больше они будут стараться изменить то, что происходит. Это, на самом деле, и есть лучший и самый значимый политический процесс.
Последняя цифра, которую я вам назову, — это буквально на днях пришедшие данные Центра изучения гражданского общества Высшей школы экономики. С 2015 по 2017 год с 16% до 28% возросло число тех, кто сказал, что он участвовал в деятельности общественных организаций за прошедший год. Еще раз. Число людей, которые участвовали в деятельности НКО, включая садовые товарищества, ТСЖ по месту жительства, вообще общественные организации, совместную деятельность в широком смысле, возросло к 2017 году до 28%. Это почти треть, и это безумно много. А главное, эта цифра хороша не столько сама по себе, сколько в динамике. Люди все больше и больше действуют сообща, отстаивают свои интересы вместе. Совместная деятельность — это лучшее лекарство от того страха и от того недоверия, которое держит нашу с вами страну на линии, на которой находятся только те, кто беднее и небезопаснее нас. Нам нужно двигаться, и средство для этого — совместная деятельность. На этой оптимистической ноте, я думаю, мы можем завершить. Я надеюсь, что у нас есть время на вопросы аудитории.
Вопрос: Если вы считаете, что Россия должна продвигаться, допустим, в правую сторону, то наше государство, Российская Федерация, ничего для этого не делает?
Екатерина Шульман: Хороший вопрос. Во-первых, государство не очень сильно в этом заинтересовано. Общество, зацикленное на безопасности, будет отдавать свои права и свободы государственному аппарату в тщетной, к сожалению, надежде, что государство его защитит. Одновременно тот низкий уровень доверия, о котором я говорила, — это и низкий уровень доверия правоохранительным органам и суду. То есть люди боятся полицейского больше, чем бандита. При этом они согласны с тем, что Уголовный кодекс надо ужесточать, полицейских надо побольше, денег на них надо давать — ну а как же, это ж безопасность, а безопасность — это святое. То, что государство является фактором опасности, а не безопасности, как-то с трудом умещается у людей в голове. Разумеется, государство как таковое заинтересовано в сохранении этого положения вещей.
Во-вторых, оно, может быть, не так много может для этого и сделать. Уровень доверия повышается ростом благосостояния, то есть люди «наедаются» информационный обменом — они видят мир, понимают, что кругом не люди с песьими головами и что их не съедят, если они высунутся из своего подвала, — и, в общем, потребностью самого общества в коллективности, в совместной деятельности. Понимаете, мы с вами не очень это осознаем, но по окончании советской власти люди вышли в свободный мир, в общем, с отсутствующими и, я бы даже сказала, с отрицательными социальными навыками. Люди не умели и не понимали, как им вообще между собой общаться.
Считается, что советская жизнь — это такое царство дружбы и коллективизма. На самом деле, понятно, что тоталитарное государство всегда работает на атомизацию, на отъединение людей друг от друга, чтобы они, каждый отдельно, стояли перед лицом вот этого государственного аппарата. Государство организовывало коллективизм, а сами люди ничего не могли организовать. Поэтому, когда это государство рухнуло, они вышли совершенно голыми в широкий мир. Это большая тема — социальные навыки, но сейчас я просто скажу, что за эти 25 лет наше общество прошло невиданный путь прогресса, который мы еще недостаточно ценим. Собственно, те цифры, которые я вам назвала последними, — это проявление этой потребности. Хотя этот спрос еще не удовлетворен, у нас пока недостаточно и общественных организаций, и людей, в них участвующих, по сравнению с тем, насколько людям это нужно.
Вопрос: А Советский Союз на этом графике, который вы показывали, находится где-то посередине по горизонтальной оси и чуть выше по вертикальной, или его вообще нельзя рассматривать на этом графике из-за командной системы экономики?
Екатерина Шульман: Смотрите, Инглхарт пришел в Советский Союз только в 1989 году, уже на исходе всей нашей советской жизни. До этого, естественно, никаких зарубежных социологических исследований нельзя было проводить. У нас были свои собственные службы, да и те, в общем, исторически не так появились, понятно, что никому со стороны зайти было нельзя. Если вы смотрели движение точек по карте, то вы видели, что, начиная с 1989 года, Советский Союз, будущая Россия, немножко поднимался — сначала чуть-чуть вверх и влево, то есть люди становились еще более индивидуалистами и еще более, так скажем, желающими выживать, а не развиваться. Потом, скажем так, с середины 90-х началось некоторое движение вниз, то есть к некоторой большей общинности, все-таки с 1989 года возросла роль религии, и началось продвижение вправо.
Если теоретически представить себе исследование ценностей в Советском Союзе, то я думаю, что советские люди в принципе не говорили правду. Вот что они умели, так это отвечать то, что от них ожидают. Этот навык, к сожалению, сохранился больше, чем мы, исследователи, хотели бы. Но в реальности мне кажется, что были бы очень высоко по вертикальной шкале, то есть, на самом деле, доверяли тоже только своим, лично знакомым. Пронизывающая советское общество система ГУЛАГа, мафиозная и полумафиозная, говорит, в общем, об этом. Когда формальные институты не работали, что называется, по закону, по правилам ничего нельзя было получить, только личные знакомства имели значение.
Одновременно в течение нашего ХХ века была разрушена ненуклеарная семья, то есть распространенная семья, большие родственные связи. Людей насильственно перемещали, и в прошлой лекции я вам показывала нашу демографическую пирамиду, вызывающую слезы — всех просто убили, грубо говоря, соответственно, никаких родственников, никаких больших семей у людей не могло быть. Люди перемещались в города, жили там своей маленькой семьей, эти семьи разрушались, начиная с 1970-х годов, сверхвысокий уровень разводов, то есть советская, постсоветская семья — это женщина и ее дети. Это даже не пара и ее дети. Мужчины там либо есть, либо нет, они то приходят, то уходят, их присутствие или отсутствие, на самом деле, ничего не меняет. Кто-то из антропологов писал, что одинокой матерью женщина является в России не тогда, когда у нее нет мужа, а тогда, когда она не может пользоваться помощью своей матери. Бабушка, мама и ребеночек — вот это семья. Это, я бы сказала, какая-то сверхнуклеарность и сверхиндивидуализм, и он не от хорошей жизни. Это печальное положение вещей меняется, но вы спросили про позднесоветский и постсоветский период.
Еще вопросы? Хорошо. Еще раз спасибо организаторам и спасибо аудитории. Я надеюсь, что то, что я вам рассказала, было, ну, как минимум, понятно и, как максимум, интересно. Спасибо.